Данная рубрика — это не лента всех-всех-всех рецензий, опубликованных на Фантлабе. Мы отбираем только лучшие из рецензий для публикации здесь. Если вы хотите писать в данную рубрику, обратитесь к модераторам.
Помните, что Ваш критический текст должен соответствовать минимальным требованиям данной рубрики:
рецензия должна быть на профильное (фантастическое) произведение,
объём не менее 2000 символов без пробелов,
в тексте должен быть анализ, а не только пересказ сюжета и личное мнение нравится/не нравится (это должна быть рецензия, а не отзыв),
рецензия должна быть грамотно написана хорошим русским языком,
при оформлении рецензии обязательно должна быть обложка издания и ссылка на нашу базу (можно по клику на обложке)
Классическая рецензия включает следующие важные пункты:
1) Краткие библиографические сведения о книге;
2) Смысл названия книги;
3) Краткая информация о содержании и о сюжете;
4) Критическая оценка произведения по филологическим параметрам, таким как: особенности сюжета и композиции; индивидуальный язык и стиль писателя, др.;
5) Основной посыл рецензии (оценка книги по внефилологическим, общественно значимым параметрам, к примеру — актуальность, достоверность, историчность и т. д.; увязывание частных проблем с общекультурными);
6) Определение места рецензируемого произведения в общем литературном ряду (в ближайшей жанровой подгруппе, и т. д.).
Три кита, на которых стоит рецензия: о чем, как, для кого. Она информирует, она оценивает, она вводит отдельный текст в контекст общества в целом.
Модераторы рубрики оставляют за собой право отказать в появлении в рубрике той или иной рецензии с объяснением причин отказа.
Месяц назад закончил сборник «Сезон туманов» Гуляковского в серии «Мир Фантастики». Хотя у меня обычно не очень хорошо получается возвращаться к текстам по прочитанным какое-то время назад книгам, здесь случай особый. Слишком уж противоречивые получились впечатления.
Евгения Гуляковского хорошо знает старшее поколение читателей фантастики. Сам я о нём до того, как «Азбука» решилась сдуть пыль с его творчества, вообще даже не слышал. Печально, что выход двух сборников практически совпал со смертью автора в 2017. Надеюсь, они его порадовали. А я попробую со своей колокольни оценить, стоит ли за Гуляковского браться современным читателям. (С натяжечкой ещё могу себя таким называть.)
В сборнике «Сезон туманов» представлены достаточно разные по качеству произведения даже в рамках цикла об инспекторе Ротанове, но впечатление они при этом производят довольно цельное. Сначала никак не понимал, что мне напоминают тексты Гуляковского, а потом пришло озарение: оригинальный «Звёздный путь», смешанный с ранними Стругацкими. От обоих в нём есть бесконечный гуманизм и потрясающая вера в людей. И если со Стругацкими Гуляковского ещё, понятно дело, роднит общий флёр мира Полудня, то «Стар Трек» вспоминается, помимо прочего, из-за поразительного перепада тем и сюжетов: одни из которых хорошо сохранились, а другие — нет.
Самое удивительное, что читать приятно практически всегда. У Гуляковского отличный язык, который окутывает подобно туману и легко несёт по волнам повествования, сглаживая любые неровности историй. Особенно приятно — в каждой, даже чисто приключенческой, лежит какая-то интересная идея, которую автор обрабатывает со всех сторон, чтобы потом прийти вместе с читателем к позитивным выводам. Заглавная повесть «Сезон туманов», в этом, конечно, на голову превосходит остальные произведения, но даже в бонусных историях, где Гуляковский, очевидно, «спорит» с Лемом, получается у него занимательно. При этом во главе угла всегда и везде стоит, упомянутый ранее, гуманизм — важная часть идеологии Гуляковского и его творчества, которой безумно не хватает большинству представителей современной прозы: мечущейся от циничного реализма до очередного эгоистичного «Куриного бульона для души».
К сожалению, на каждый весомый плюс в сборнике находится и свой минус. Многие вещи сильно морально устарели. Главный бич некоторых произведений — использование идей с путешествиями во времени. Я в принципе небольшой фанат этого тропа, но здесь он ещё и используется из рук вон плохо. Причём, если в первой повести «Белые колокола Реаны» — это просто смотрится слишком олдскульно, то все финальные твисты, завершающие историю инспектора Ротанова в «Долгом восходом на Энне», уже просто не выдерживают никакой критики и напоминают сюжетные белые нитки. Остальные произведения в сборнике тоже неровные по качеству. Но больше всего в «Планете для контакта» и «Запретной зоне» бросается в глаза, что они написаны под явным влиянием Лема. Настолько сильным, что многие обвиняют их в плагиате. Я бы не стал бросаться такими заявлениями, но, мне кажется, для полемики с самым известным польским фантастом можно было придумать куда более безопасные варианты и не брать за основу фабулы его произведений.
Если подытожить, то сборник можно прочитать хотя бы ради заглавной повести. Либо прочитать её одну, даже в отрыве от остальных приключений инспектора Ротанова. «Сезон Туманов» объединяет в себе всё лучшее в прозе Гуляковского, и чудесным образом лишено любых её минусов. Идеи, заложенные в нём, ни капельку не устарели, а написано всё так, что практически невозможно оторваться от чтения. С остальной книгой стоит знакомиться уже по желанию: там зачастую удовольствие от текста конфликтует с дискомфортом от идей или некоторых особенностей их реализации.
Понравился текст? Подписывайтесь на мой канал в Телеграме и группу в ВК. Там появляются материалы, которые по тем или иным причинам нельзя выложить полностью сразу на всех площадках. Например, тексты и подкасты для «Мира фантастики».
В прошлом году в относительно пустующей нише научно-фантастической литературы появилось новое издательство «Эксплорер Букс». Событие само по себе интересное, поскольку жанр сейчас далёк от популярности и обычно продвигается фанатами в нагрузку к более доходному портфелю. Повод познакомиться со второй выпущенной ими книгой дал Фантлабовский книжный клуб, где её выбрали для чтения в феврале (пускай и с небольшими вопросами относительно честности данного процесса).
«Мировые океаны» скрывающегося за псевдонимом писателя Дж. П. Ландау — это своеобразная попытка раскрутить тему исследований космоса на волне популярности проекта SpaceXИлона Маска и книг Энди Вейра. Зацепившись за идею найти подтверждение развития других форм жизни даже в пределах Солнечной системы, автор в 2015 году решил написать сценарий для фильма, чтобы заинтересовать этим как можно больше людей. Когда с Голливудом не выгорело, Ландау переработал сценарий в виде книги и опубликовал её в 2019 году. Инициатива похвальная, но одного энтузиазма и научных знаний для этого мало.
По сюжету после недавнего открытия, в свете которого Землю, скорее всего, ждёт печальный конец через пару миллионов лет, один безумный (в хорошем смысле) бывший сотрудник НАСА решает бросить клич по всему миру и организовать экспедицию к спутнику Сатурна — Энцеладу. Цель — найти подтверждение существования жизни за пределами нашего голубого шарика и сдвинуть освоение космоса с мёртвой точки. Дальше нарезка кадров: первичный краудфандинг, финансирование крупными корпорациями, сбор команды из представителей разных национальностей, решение технических сложностей и вот уже, йухууу, мы в космосе, детка!
Роман буквально пропитан научным технооптимизмом и безграничной до инфантильности верой в людей. Отчасти стоит отдать автору должное — это заражает. Действительно, было бы здорово, если бы всё именно так и происходило. Ведь куда перспективнее вместе смотреть на звёзды, чем до отупения скроллить ленты соцсетей. Увы, кроме этой веры, практически религиозного характера, хоть что-то ещё автор предложить не может, поэтому происходящее постоянно вызывает множество вопросов в плане достоверности. Тем более Ландау порой настолько выкручивает градус голливудщины или собственных воззрений, что со страниц буквально осыпаются последние намёки на логику. Из-за этого во время чтения постоянно катаешься на эмоциональных американских горках: то ты истово готов уверовать в автора и простить ему все прегрешения, то хочется разбить рукой лицо.
К сожалению, несмотря на интересную научную концепцию, роман как литературное произведение ощутимо хромает на обе ноги. Герои все как на подбор плоские и хорошо описываются строчкой из песни «Таких не берут в космонавты». Самое смешное, что наиболее выпуклым персонажем получился русский, который из абсолютно клюквенного холодного богатыря Сергея к концу романа для всех, включая читателя, становится Серёжей. Остальным повезло меньше. И если лидер экспедиции или немецко-турецкий чудо-мальчик могут ещё похвастаться своими яркими моментами и каким-то развитием, то местный китаец и обязательная женщина существуют практически для галочки. У первого вообще нет никакой смысловой нагрузки в сюжете — он просто такой религиозно-философский камертон, вторая же отыгрывает стандартную партию сильной женщины по требованию, с одним неожиданным твистом в конце.
Сюжет и само повествование тоже живут своей странной жизнью. История вроде бы развивается по законам научной фантастики, но потом скатывается в откровенную майклбеевщину, когда сначала взмахом пера сценарист создаёт критические ситуации, которые затем решаются под грустные мотивы I Don’t Want to Miss a Thing группы Aerosmith. Вообще, классическому «Армагеддону» у меня в голове икнулось не раз и не два, что даже не всегда было плохо. Но больше всего о сценарной природе книги говорят не эпизоды, сделанные специально под большой экран, а рубленая манера авторского нарратива. Там, где писатели тратят много слов для украшения повествования и связки происходящих событий, Ландау работает «монтажными склейками». Фрагмент о том, фрагмент о сём, таймскип в полгода и погнали дальше. Понятно, что где-то он «проматывает» рутину и добавляет динамики сюжету, но местами, кажется, пропадают важные детали и начинается лёгкая болтанка. Особенно учитывая, что на нудноватые научные объяснения автор текста не жалеет, и порой такие ремарки получаются больше самих глав.
Удивительно, но на многое из этого можно было бы закрыть глаза. Даже на большую любовь Ландау-сценариста «спасать котиков» и «мучить щенят». Но в какой-то момент у него просто заканчиваются идеи. После экстренного вылета части команды с Энцелада на Титан повествование окончательно провисает, наполняясь бессмысленными телодвижениями и драмой ради драмы, и довольно быстро заворачивает к финалу. Здесь улетучиваются последние остатки интереса, хотя это могла бы быть одна из лучших частей романа. Вместо него в памяти остаются разве что описание ландшафта Титана.
Не помогает слабому литературному таланту автора и русскоязычный текст, который добавляет вопросы даже к тем моментам, где их по идее быть не должно. Простой пример: во время психологического слаживания команды София задаёт Сергею вопрос, хорошо ли его жена-сирийка знает русский. На это Сергей отвечает коротко «Вполне», и София почему-то начинает задаваться странным вопросом, хочет ли он этим закончить разговор или нет. Казалось бы, почему. Но если посмотреть в оригинал, всё становится понятно. Сергей отвечает Enough, что вполне... Можно было перевести как «Достаточно». К подобным моментам добавляются ещё небольшие косяки с точки зрения русского языка, корректуры и вёрстки. В этой книги вообще изобрели какие-то свои правила переноса слов. Всё в купе знатно раздражает и в какой-то момент приходится просто абстрагироваться от этого.
В итоге «Мировые океаны» оказались не глубоким произведением подобно своему названию, а скорее Азовским морем, особенно с точки зрения литературы, что оставляет после себя острое чувство сожаления. При таком возвышенном мотиве и благой идее, столь бедная реализация — почти преступление.
Понравился текст? Подписывайтесь на мой канал в Телеграме и группу в ВК. Там появляются материалы, которые по тем или иным причинам нельзя выложить полностью сразу на всех площадках. Например, тексты и подкасты для «Мира фантастики». Пара новых как раз будет на следующей неделе.
Продолжаем развивать (или воображать самому себе на уме, что развиваю) «уровень дискуссий в Восточной Европе». Посмотрим на то, что недавние и давние читатели повести Барри Лонгиера «Враг мой», переросшей в одноименный цикл, писали о своих ощущениях и идеях после прочтения. И дальше подумаем, а возможно ли помимо антивоенного запала, гимна толерантности (уточним: здорового человека) и призыва к дружбе увидеть в этом произведении что-то еще? За строчками и словами с таким знакомым, казалось бы, и привычным содержанием?
Большинство, если не все, комментаторы, рецензенты и неравнодушные к написанию нескольких связных мыслей люди, оценившие повесть либо негативно, либо позитивно, согласны с предметом самой оценки, т. е. с тем нравственным, моральным (морализаторским?), гуманистическим и антимилитаристским смыслом, что вплетен в «Врага моего»:
«Но ведь суть же как раз в том, что две практически идентичные культуры воюют просто на пустом месте. Их конфликты возникают буквально из-за почти не пригодных к жизни планет. Разве это не похоже на то, что происходит на Земле? Это просто иллюстрация того, что люди разных национальностей, разных рас, разных сообществ, разных городов, районов, домов, семей способны спорить и до смерти воевать ради... чего? Да ничего, нам нечего делить, вот о чем повесть» (Tullma)
«По сути антивоенный роман» (holyship)
«Я понимаю, автор напустил там соплей с сахаром, а они всегда хорошо шли у определенных категорий читателей. И посыл правильный» (nworm)
«издалека враг кажется злым и заслуживающим смерти, но стоит узнать врага ближе — и проникаешься уважением к нему. Так и с людьми» (kartinka)
«Повесть также учит терпимости по отношению к окружающим. Она учит стремиться к пониманию друг друга, не смотря на различия. Говорит нам о том, что не смотря на, то какие мы все разные, все хотим одного и того же: любви и понимания, поддержки и чтобы рядом всегда был близкий друг» (NEPROSNENKOE)
«Хорошая психологическая вещь. Напомнило рассказы про братание солдат во времена Первой мировой. Ведь войны ведутся политиками и власть имущими, а страдают простые люди. И ненависть к противнику очень часто только плод пропаганды. И она вполне может развеяться, если ты окажешься с врагом один на один» (Orm Irian)
«Преодоление гигантских пропастей внутри душ, культур и всего остального» (Nesya)
«И мастерски, шаг за шагом, ни разу не оступившись, автор показывает, как уходит, умирает и перерождается в дружбу вражда. А потом и в нечто большее, чем дружба — в родство» (MikeGel)
и т. д.
Разные оценки, разные люди, разное время, но слова одни. Тем не менее, нашлось несколько человек, которые, с полярными оценками, приблизились, как мне представляется, к закулисной подоплеке «Врага моего»:
«Ну, что тут особенного, спросите Вы: почти в каждой книге найдете это: слушайте друг друга, понимайте и будет Вам счастье. Но особенное как раз в той части, которая в фильме превратилась в жизнеутверждающий и подчеркнуто официальный финал торжества толерантности, политическую рекламу наступающих в мире перемен.
А ведь в книге этого ничего нет. Нет никакого официального признания заслуг героев в деле установления идеалов равенства и братства. Есть только личный выбор одного взятого человека и одного маленького чужака, которые решили, что они- самые близкие друг другу существа во Вселенной, чтобы там не думали миллиарды их соотечественников. Нет там никакого торжества толерантности, иначе не оказались бы герои вновь на забытой всеми богами Вселенной планете холода и ветров. Есть только одно: понимание, кто ты и какой ты, какие твои личные убеждения и готов ли чем-то жертвовать ради них. Не так пафосно, не так сентиментально, как в фильме, но более правдиво и всегда современно» (primorec)
«Единственное, что мне здесь понравилось, это то, что автор вольно или невольно на примере землянина показал причины, способствующие ксенофилии. У офицера Дэвиджа нет ни семьи, ни жены, ни детей, с родителями он не общается с 18 лет, хотя вроде и не ссорился. За время службы у него не появилось ни одного настоящего друга, хотя товарищи были, конечно, но это не то. Он абсолютно нерелигиозен, ему некуда возвращаться, нечего защищать, никто не любит его, и он по сути никому не нужен. Однако, даже такой человек перекати-поле способен страдать от одиночества, будучи отторгнут человечеством, он вынужден искать понимания где угодно, хоть в самой Преисподней» (Нескорений)
«В повести Лонгиера это приобщение «человека-варвара» к культуре инопланетянина выражается в том, что он заучивает всю родословную инопланетянина — кто из его предков что сделал, что является своеобразным ритуалом. И жалуется, что и своих дедушек-бабушек то не знает толком, не говоря уж о других предках. Тут я хотела бы заметить, извините, что это не свойство людей вообще, хотя, конечно, для нашей культуры хорошее знание истории своего рода является нетипичным, а для американской — так тем более, видимо. Но если, допустим, в этой космической войне чудом оказался бы какой-нибудь уважающий себя средневековый европейский аристократ — ему тоже было бы чем похвалиться. В целом как признак значимой культуры это не то чтобы сильно впечатляет, но для простенького сюжета в этой повести сойдет» (kerigma)
Вот с этими тремя комментаторами я соглашусь в том, что следует пристальнее взглянуть на удивление землянина родословным ритуалом драконианина, на возвращение Дэвиджа на Землю и то разочарование, которое возникло у того во время прилета и даже до этого. И после этого иначе посмотреть на сами отношения между Дэвиджем и Джерри. Для того, чтобы во всем это разобраться, вновь прибегнем к цитатам. На этот раз к авторским:
"— Но почему всего-навсего пять имен? У человека ребенок может носить любое имя по выбору родителей. Больше того, достигнув совершеннолетия, человек вправе изменить имя, выбрать себе любое, какое только придется ему или ей по вкусу.
Драконианин посмотрел на меня, и взгляд его преисполнился жалостью.
— Дэвидж, каким заброшенным ты себя, наверное, чувствуешь. Вы, люди, все вы, должно быть, чувствуете себя заброшенными.
— Заброшенными?
Джерри кивнул.
— От кого ты ведешь свой род, Дэвидж?»
»...я понял, что имел в виду Джерри, когда говорил об ощущении заброшенности. Заткнув себе за пояс несколько десятков поколений, драконианин знает, кто он такой, для чего живет и на кого должен равняться»
«Я вслушивался в речитатив Джерри (официальный язык дракониан), внимал биографиям, излагаемым от конца к началу (от смерти к совершеннолетию), и у меня возникало ощущение, будто время, сжавшись в комок, стало осязаемо, будто до прошлого теперь рукой подать и его можно потрогать. Баталии, созданные и разрушенные государства, сделанные открытия, великие деяния путешествие по двенадцати тысячелетиям истории, но воспринималось все как четкий, живой континуум.
Что можно этому противопоставить?»
«Вновь среди людей — и более одинок, чем когда-либо»
»...я понял, что, отправляясь к родителям, совершаю ошибку. Мне до чертиков нужен был дом, тепло и уют домашнего очага, однако дом родителей, который я покинул восемнадцатилетним юношей, не даст мне ни того ни другого. И все-таки я туда поехал, поскольку больше деваться было некуда»
«Не усидел я с ними в поселке, Джерри. Пойми меня правильно: там хорошо. Лучше некуда. Но я все выглядывал в окошко, видел океан и невольно вспоминал нашу пещеру. В каком-то смысле я здесь один. Но это к лучшему. Я знаю, что я такое и кто я такой, Джерри, а ведь это главное, верно?»
"— Мне будет приятно, дядя, если ты его обучишь всему, что надо знать: родословной, Талману, а главное — жизни на Файрине-IV, на нашей планете, которая теперь зовется — Дружба.
Я принял драгоценный сверток из рук в руки. Пухленькие трехпалые лапки, помахав в воздухе, вцепились мне в одежду.
— Да, Тай, этот бесспорно Джерриба. — Я встретился взглядом с Таем. — А как поживает твой родитель Заммис?
— Хорошо, насколько это мыслимо в его возрасте. — Тай пожал плечами. — Мой родитель шлет тебе наилучшие пожелания.
Я кивнул.
— Я ему тоже, Тай. Заммису не мешало бы выбраться из этой капсулы с кондиционированием воздуха и вернуться на жительство в пещеру. Здешний воздух пойдет ему на пользу.
Тай с усмешкой кивнул.
— Я ему передам, дядя.
— Посмотри-ка на меня! — Я ткнул себя пальцем в грудь. — Ты когда-нибудь видел меня больным?
— Нет, дядя»
Что делало жизнь Джерри осмысленной? Как он понимал «кто он такой, для чего живет и на кого должен равняться»? И почему того же самого до определенного момента был лишен Уиллис Дэвидж? Отвечая на эти вопросы можно, конечно, просто сослаться на приобщение землянина к драконианской культуре. Но, как верно замечали выше, сильного различия между земной и драконианской культуры, помимо древности и особого отношения к родословным (будем откровенны, что последняя вообще-то проистекает из их специфического способа репродукции), нет. Да и простая ссылка на «культуру» слишком слаба и абстрактна. Может, конкретизировав это приобщение не к культуре вообще, а к Талману в частности, мы получим более точный ответ? Кажется, что и тут мимо: Талман важен для Дэвиджа, но это лишь часть того, к чему он пришел. Что же это за нечто?
Традиция. Посмотрим на реакцию землянина от произнесение всей родословной Джерри, на его эмоции от пребывания на Земле, думы о заброшенности, архаизацию своего пожилого быта из финала повести (последнее — вообще жирный намек). Дэвидж примкнул к традиции, можно даже прописать ее с большой буквы — к Традиции.
Земля из вселенной «Враг мой» быстро развивающийся мир, чей разумный вид за смешное время — смешное по сравнению с драконианами (хронология освоения космоса пришельцами — на порядки дольше и глубже, но по результатом сопоставима с человеческими достижениями) — вышел в черноту небес и освоил множество планет вокруг самых далеких звезд. Но эта скорость, эта стремительность и эта мощь имеет свою цену. Это прощание с Традицией, отказ от нее, ее разрушение. Можно свести это к банальному, со страниц школьного обществознания, переходу от традиционного общества к обществу индустриальному. Но все сложнее. Дракониане шли похожим путем, как косвенно следует из повести (я смотрю на нее в отрыве от остальных романов и других произведений цикла — стоит это отметить), но технологические достижения и модернизацию они не ставили в противовес собственным традициям и Традиции как таковой. Земляне же выбрали заброшенность как забвение Традиции и традиций, ради Нового, Будущего, Дальнего. И Дэвидж в ходе общения с Джерри ощутил это сполна. Поэтому он не просто принимает более высокую, чем земная, культуру. Драконианам нравятся вестерны, у них есть мода и китч — все, как и у нас. Они не выше человечества в таком отношении. Но они глубже него, коренастее, корневее, длительнее и древнее людского рода. У них вообще иное отношение и взаимодействие со своим прошлым. Дракониане никогда не променяют его ради прагматики, скорости и эффективности. Главный герой и рассказчик «Враг мой» выбрал Традицию чужаков против Современности своих. За неимением аналога у самих людей, ведь Традиция умирает тогда, когда ее не продолжают. Прерывание и есть ее смерть, погибель традиционного, разрыв с прошлым, пробел в последовательности из уст в уста. И лучшая метафора Традиции — это традиция торжественного озвучивания родословной.
Именно из-за сказанного я полагаю, что «Враг мой» — это фантастика не про антивоенную робинзонаду с элементами Контакта, а о встрече человека с Традицией. С Традицией, которая чужда ему не из-за того, что она есть традиция чужаков, а потому, что сам главный герой, Дэвидж, не принадлежит ни к какой традиции. У людей будущего их не осталось. Но вот здесь возникает другая проблема... Появление в роде Джерри, у Заммиса и у Тая, нового типа как-бы-родни — «дяди» — и преображение ритуала изучения родословной, перепоручение ему, Дэвиджу, этой роли — это ли не забвение традиции? Не забвение традиционного? И да, и нет. «Диалектика!» (с). С одной стороны, конечно, дракониане в лице и Джерри, и потомков поменяли свои ритуалы. Но передача Традиции всегда носит момент новаций. Медленных, постепенных, эволюционных, но новаций, от намеренных или случайных ошибок в тех или иных посреднических устах. Или по иным причинам. Поэтому дружба Дэвиджа и Джерри, в каком-то смысле, встала выше Традиции дракониан. Но, с другой стороны, нельзя забывать об одной очень древней и важной традиции. Такой традиции, которая во многом есть у нас, современников Лонгиера, и у людей из будущего, описываемого им. Это единственная традиция, оставшаяся у человечества, сделавшая его таким, какое оно есть. Это традиция разрушать традиции. И не это ли нововведение ввел в драконианский уклад дядя Дэвидж? Кто знает...
Но именно поэтому «Враг мой» — это не только воспевание Традиции, но и отрицание традиций. Это скрытое обаяние традиции разрушать традиции, которое глубоко сидит в нашем земном роде. И пусть оно сидит там как можно больше — ведь у всех должна быть своя традиция.
Про роман Энтони Дорра «Птичий город за облаками» сразу необходимо сделать важную пометку. Он явно создавался с прицелом на премии.
Это не плохо. И не хорошо. Это просто факт. А также фактор, определяющий некоторые структурные, содержательные, целеполагания в произведении. «Птичий город...» вообще стоит обозначить как очень мейнстримное произведение. Но в данном конкретном случае это точно не минус, а скорее даже плюс. Потому что перед нами очень крепкий мейнстрим, аккуратно ограненный, выверенный до строчки, с пониманием того, что эти страницы попадут под строгий глаз литературного критика. И пусть я не один из них (что даже хорошо), могу сказать, что старания Энтони Дорра окупились сполна.
По форме повествования и общей архитектонике сюжета «Птичий город...» очень напоминает «Гномон» Харкуэя. Перед нами есть несколько линий повествования в разных местах и временах. В каждой ветке изложения есть свой главный герой (в случае Дорра — пара главных героев), в которых с каждой новой главой все отчетливее и отчетливее просматриваются схожесть и взаимосвязь. И если у Ника в «Гномоне» красная нить сквозь параллельные сюжеты проходит через магию числа четыре и поиска какого-то странного артефакта или изучения последствий от его возможного применения, то у Энтони Дорра центр притяжения и скрепления уз между персонажами заключен в реконструируемых фрагментах античного авантюристско-фантастического романа Антония Диогена. А именно «Невероятные приключения по ту сторону Туле», который для в рамках научно-фантастическо-литературной (де)реконструкции был заново сплетен из реальных фрагментов, пьесы Аристофана «Птицы», романов «Золотой осел» Апулея и «Правдивая история» Лукиана Самосатского и превращен в повесть «Заоблачный Кукушгород». Все главные герои романа так или иначе объединяются в единую историю именно благодаря обладанию этой книгой. Еще из общих мест с «Гномоном» можно выделить наличие некоторой метапозиции, которая хоть и ведется не от лица рассказчика, но как бы признается основной и самой важной для понимания остальных историй. Если у Харкуэя это сюжетная линия следовательницы-детектива из мира брэдберианско-хакслиниаского будущего, то в романе Дорра это роль отведена Констанции в корабле поколений «Арго». Притом в обоих произведениях эта центральная позиция в конечном счете и переворачивается, и некоторым образом децентрируется.
Итак, как именно все ниточки романа сплетаются в одну паутину? И Анна, и Омир, и Сеймур, и Зено, и Констанция — все они в той или иной степени прокаженные в своей эпохе, малой родине, культуре. Анна родилась в низу социальной лестницы умирающей патриархальной Византии. Притом девушкой, без права на свободу и мысль, что в контексте произведения (и в реальности) — суть одно. Омир тоже из низких сословий, босой крестьянский мальчик, с заячьей губой, которые образуют вокруг него кривотолки о проклятии и демонической сущности себя. Сеймур, особенный мальчик, тоже из бедной семьи с матерью-одиночкой, который слишком (слишком ли?) глубоко переживает экологические напасти и неразумность разумных обитателей планеты, из-за чего идет на крайние меры. Зено гомосексуал, выросший без матери, рано оставшийся без отца, побывавший в корейском плену и нашедший себя очень поздно, в постановке с детьми переведенной им пьесы-романа того самого Антония, в ходе которой и найдет свою... Впрочем, неважно. И Констанция. Единственный не парный персонаж, чья непарность как раз и намекает изначально на некую метапозицию. Оставшаяся одна при странных и невозможных для космического корабля обстоятельствах, слишком не похожая на остальной экипаж своим чрезмерно живым воображением и тягой к Земле. И всех их если и не излечивает или не спасает «Заоблачный Кукушгород», то хотя бы дает некий маяк в хаосе жизни и беспросветной гибели надежд. Лучик света, кусочек облачка чего-то лучшего эта странная рукопись всем им передает по-своему...
Возможно, что многие из ходов книги будут более-менее заранее ясны большинству подготовленных и опытных читателей. Разве не понятно, что судьбы Омира и Анны будут тесно связаны? Или что сюжет Антония в итоге в той или иной форме и вариации реализуется в разных ветках сюжета самого «Птичьего города...»? Но Дорр и не думает как-то особо скрывать большинство из последующих шагов в повествовании. Каждая из новых деталей в хронологически предшествующих ветвях единого книжного древа заранее подсказывают, что будет в более поздней по времени романа. Но не это главное. Тем более что пара поворотов и чеховских ружей все-таки смогу хотя бы немного, но удивить и разбавить общий заранее понятный строй книги. Не даром ведь посвящается книга библиотекарям, а Зено на вопрос, а зачем вообще заниматься изучением и восстановлением повести о путешествии в «Кукушгород» отвечает примерно следующее: «вы же знаете много супергероев? Представьте, сколько довелось пережить этой рукописи. Она супергерой не меньший, а то и больший».
И чуть перефразируя Зено, можно сказать, что роман Дорра (как он указывает дополнительно в послесловии) есть ода о разных книгах. А я бы добавил, что это не только ода о книгах, но ода о их читателях и хранителях. Что во многом одно и то же. Главное фантастическое допущение романа — сохранившаяся копия «Кукушгорода» — не стала бы таким уникальным супергероем без других супергероев, более человекоподобных. Анны, Омира, многочисленных переписчиков, библиотекарей и монахов, комментаторов и переводчиков, а также просто читателей, которые от одного века к другому, от одного человека к другому переносят странную историю об Аитоне, который мечтал парить среди небесных птиц за облаками, но в итоге выбрал вернуться домой. И оказался тем самым самым мудрым из людей, повторив часть маршрута Сократа. Это фанатская книга для фанатов Литературы. С большой буквы потому, что она о всей литературе вообще, о всех книгах, которые живут на бумаге, в нулях и единицах, на острие ручки, в сером веществе ваших и моей голов. Это единственное, что сдерживает хаос османов, военных преступников, космического вакуума, террора и вирусов, а также то немногое, что дарит вполне ощутимую надежду. На то, что мы, как и дурак окаянный, Аитон, после столь долгих метаний по миру все же найдем свой Кукушгород здесь, под облаками, на нашей просторной Земле, и будем менять ее и себя не в худшую, а в лучшую и умеренную сторону.
Кто-то скажет, что это невозможно. Человеческая порода такова, что человек будет нести (само)разрушение всегда, вплоть до конца времен, и не сможет жить в мире и согласии с другими. Может быть, это и так. Но разве это предположение фантастичнее того факта, что диковинная история Антония Диогена уже прожила дольше одной из мировых религий? Пройдя столько рук, костров, чумы и прочих невзгод, она добралась до нас, пусть и преломленная воображением Дорра. Но только в лучшую сторону. Если возможно это, то и в изменение человечества тоже стоит поверить.
или "что, если..." "Культура" Бэнкса была бы анархо-империей-неудачницей
Помните, Заратустра, в самом начале своего пути встретил монаха-отшельника? Тот в уединении от остального человечества молился и воздавал хвалы Богу. И ницшеанский пророк, уйдя от старика, произнес про себя: «Возможно ли это! Этот старец в своем лесу еще не слыхивал о том, что Бог мертв?». Так вот, в нашем случае умер не божественный свет, продолжающий тухнуть в храмовых гробах. Умерла космоопера как жанр.
Да, именно так. Я вновь возвращаюсь в свои воздушные замки, из которых разглядываю в некоторых слабо заметных для публики фантастических произведениях постмодернистскую направленность. Притом такое значение постмодернизма в литературе, под которым понимаю закрытие некоторого «большого нарратива» до «востребования» на «ремонт». Постановку точки или лишь точки с запятой, многоточия, наделение читателя и писательской братии пониманием, что жанр находистя в кризисе и нуждается в серьезнейшей перестройке. А то перестройки, «реконструкции», данный литературный дискурс подвергнется беспощадной деконструкции.
Именно безжалостный деконструирующий поток я вижу в романе Баррингтона Бейли «Дзен-пушка». И, должен признать, что именно после этой книги для меня этот слабо известный автор становится в один ряд с блестательным Кейтом Лаумером, за спиной у которого (я разглядел) две потрясающие деконструкции в фантастическом «гетто». А именно «приостановки» хронооперы через «Берег динозавров» (1971) и фантастики о Вторжении и/или Контакте при помощи«Дома в ноябре» (1969). «Дзен-пушка» же от 1982 года — выстрел по попсовому примитиву «звездно-войнушным» повествованиям, кульминацией которых стала как раз до сих пор, к сожалению, живая сага (уже не) Лукаса. Бесконечные, притом однообразные империи, «антропоидный фашизм», слепой перенос и глупая экстраполяция земных политий на космические реалии, отсутствие хоть сколько-нибудь «твердых» научно-фантастических фундаментов, предсказуемая и глупая жвачка вместро умного драйва в сюжете... Перечислять можно еще долго. Так или иначе Бейли попал точно в мишень и не даром получил от крестного отца не-мейнстримной фантастики, Майкла Муркока, клеймо «самого оригинального научного-фантастического фантаста своего поколения».
В чем заключен успех деконструкции, предпринятой Баррингтоном? Первое, конечно, это калейдоскоп идей. Столько фантастических допущений, столько ярких описаний, столько ... всего! И все это — в одной маленькой книжке, которую я прочел за полтора вечера. Собственная физическая теория, диалектически переворачивающая гравитацию в надвселенские силы отталкивания, на которых строятся представления о специфической мультивселенной и около-варповских сверхсветовых перемещениях. Огромное разнообразие миров, рас и мировоззрений в одной, опять же, небольшой книжечке, которая дает фору целой многодесятилетней киносаге. Тут и роботы-забастовщики (привет робо-мятежникам из приквела про Хана Соло), и блуждающие земные города (привет хроникам о хищных городах) в виде огромного историко-социологического эксперимента, и умные животные (отлично усовершенствованная отсылка на Дэвида Брина), дети, которых готовят к войнам и уничтожениям целых планент (мимолетный эпизод про артиллериста имперского флота, учившегося на автоматах убивать, и в итоге погубившего зазря целый мир — прям таки и лезет в голову картина разросшегося вокруг маленькой детальки «Дзен-пушки» книжный цикл про игры Эндера), искусственные разломы в многомерно-иные миры («твердо-научно» модифицированная до легендарной «Лестницы Шильда» и столь же гениально сложной «Диаспоры») и т. д., и т. п. Фантазия, воображение, да и знание специфики и пестроты жанра в тогдашнем его состоянии — браво.
Второе — структурированность идей. Бейли не просто вслепую стреляет мыслеформами, а собирает фрактальные множества идей, описаний и действий в единый мир и колею сюжета в нем. Созданная писателем человеческая империя — отлично продуманная и доведенная, скажем так, до логического конкретного конца из голой абстракции образ и стереотип «галактической империи человечества». Демократические вседозволенности, чрезмерное сибаритство в столичных мирах, демографический кризис, ранговая структура, дань в виде популяций талантов и гениев — браво. Создание нескольких линий повествования и их состыковка в единый сюжет с неплохим раскрытием сути макгаффина, способного одним нажатием уничтожить господские иерархии любой империи. Кстати, именно возможное появление в сверхдалеком будущем подобных квантового размера «звезд смерти» подписывает действительно смертный приговор любым звездным империям на онтологическом уровне.
Ну и третье, разумеется, сатира, юмор, ирония и откровенный стеб над космооперами той поры. Начало «Дзен-пушки» в этом разрезе — просто комедия дель арте посреди космоса. 21-летний адмирал, командующий армией деликатных карликовых слонов и слишком агрессивных свиней, который боится выдать врагу отсутствие личного состава (из людей) врагу (где отсутствие л/с — лишь частный случай кризиса империи, которой люди уже и не хотят управлять) и требует от пораженного мира налог в виде нескольких тысяч ученых, людей искусства и прочих творческих персонажей, измеренным по специальным шкалам. Это великолепный и невероятно комичный старт. Комедийных сцен в принципе достаточно разбросано по роману.
Именно эти три слона Бейли создали серьезный кумулятивный разрушительный эффект деконструкции космооперы. На всех возможных уровнях. Возможно, герои у Бейли послабее и более функции, чем у того же коллеги по постмодренистско-фантастическому ремеслу, Кейта Лаумера. Или у других британских «нововолновых» авторов — Муркока, Балларда, Браннера... Возможно. Возможно, что и некоторые линии и повороты сюжета были слишком быстро разрешены. Все так. Но не будем забывать, что перед нами — беллетристика. И Баррингтон Бейли, на мой взгляд, сделал все возможное, чтобы выйти за ее дискурсивные лимиты и цензы. Но, как замечали Маркс, Энгельс и Ленин, исторически конкретной, на наличном базисе, революции сложно решить задачи, требующие уже других производительных сил. Бейли, поэтому, работает с тем, что есть, и производит единственно возможный вариант развития событий — разрушает до основания космооперу, но не трогает базиса сложившегося беллетристического дискурса(разрушение дискурса дискурсов, в котором заточена (или уже нет?) фантастическая литература, словно фэнтезийная дева из пошлых сказок, дело гораздо более трудное, чем частного жанра из жанровного созвездия). За его пределы вырвутся уже другие. Не пост-, но метамодернисты вроде Джона Скальци в «Краснорубашечниках» (здесь). Последний, кстати, пример того, что точки можно и нужно превращать в точки с запятой. В принципе, именно это получилось у другого гения умного сай-фая — конечно же, Иэна Бэнкса, с его виртуозной «Культурой», которая походит на свою менее удачную сестрицу из этого самого романа Бейли. Другое дело, что Бэнкс еще в 70-ых начал писать «Выбор оружия» замечалFixedGrin. А, значит, поминки дряхлой и попсовой мумии космоопер могли случиться гораздо раньше. Просто у Бейли вышло со смехом, но без света софитов. У Бэнкса же... Что и объяснять. Гениально. Это не деконструкция и даже не реконструкция. Это построение совершенно нового фундамента жанра, с которого мы еще нескоро сойдем.
облако тэгов
